Айдархан Кусаинов. Фото: inbusiness.kz
Как западные корпорации завышают инвестиции, кто на самом деле зарабатывает на недрах Казахстана и почему Россия смогла выйти из сырьевой зависимости, а Казахстан — нет. Об этом в интервью спецкору Pravda.Ru Дарье Асламовой рассказал экономист Айдархан Кусаинов.
— Суть колониализма и экономической политики — в чём она, на ваш взгляд?
— Колониализм на самом деле не в том, кто владеет и чем владеет, по большому счёту. Колониализм — это не про то, что кому принадлежит. Справедливость государственной экономической политики — это вопрос, на кого работают активы и в чьих интересах.
— Как вы оцениваете роль западных инвесторов?
— Да, у нас есть соглашения с ними, и они во многом невыгодны. Они действуют по режиму СРП — соглашений о разделе продукции. Я абсолютно согласен с тем, что это несправедливые соглашения. Их нужно пересматривать. Они заключены на 40 лет, и их будут продлевать. Пересматривать их не стали. Сама конструкция, сам механизм, встроенный в эти соглашения, несправедлив. Соглашение о разделе продукции — это когда компания-инвестор приходит, вкладывает средства, начинает добывать продукцию, и дальше мы делим не деньги, не дивиденды, а саму нефть. Компания забирает себе определённую долю — ну, скажем, 80% — и продолжает забирать эту нефть, пока не окупит свои инвестиции. Когда инвестиции окуплены, доля государства, или республики, которая предоставила ресурс, увеличивается.
С точки зрения государства, когда эти СРП были придуманы в 1970-х годах, это выглядело как идеальный механизм: богатые страны приходят в бедное государство и говорят — мы всё сделаем за вас. На постсоветском пространстве это появилось в 1990-х, после распада Союза. Это уже наша реальность. Механизм начал внедряться по всему миру, и естественно, пришёл в Россию, в Казахстан, в другие страны региона.
Внутри этого механизма всё устроено так. Я — инвестор, я прихожу, всё делаю сам, инвестирую, начинаю добывать нефть. И забираю львиную долю — до тех пор, пока не окуплю вложенное. Когда всё окуплено, начинаем делить: доля государства растёт, я покрываю свои операционные затраты.
Для государства это продавалось как идеальная схема: приходит человек, говорит — я всё буду добывать, но сначала всё забираю себе, пока не отобью. А потом делим. Вот так.
— А в чём хитрость?
— Первый момент — это завышение инвестиций. Хитрость в том, что у инвестора появляется возможность — соблазн — завышать инвестиции. Чем больше он туда «забьёт», тем больше у него гарантирован возврат нефтью. Растягиваются сроки, увеличиваются капитальные затраты и всё в этом духе.
Второй момент — финансирование. Начинаем с того, что мы якобы вложим 1 миллиард долларов, а в итоге — 5 миллиардов. И в конце всегда оказывается: «Да, отдайте нам эти 5 миллиардов». А вы на это не рассчитывали. Эти суммы, которые туда «надуваются», очень хитро не включаются напрямую — используются бухгалтерские трюки, которые трудно отследить. Реально вкладывается один, а декларируется пять.
Приведу классическую ситуацию. ExxonMobil говорит: «Мы готовы вложить 5 миллионов долларов в разработку стратегии развития газовой отрасли». Я тогда был директором. Мы говорим: отлично, руки потёрли — сейчас наши исследовательские институты, конструкторские компании, учёные — всё это пойдёт в дело. А потом приходит бумага: «Мы заплатим в Казахстане 100 тысяч долларов переводчикам, а остальные 5 миллионов получит наша рабочая группа».
Они это везде задекларировали: «У нас рабочая группа сидит в Хьюстоне. Их зарплата, командировки, всё прочее — это и есть наши инвестиции. Мы выделили 5 миллионов — это наши внутренние ресурсы». Эти деньги в Казахстане никто не увидел. Они говорят: «Мы действительно инвестировали 5 миллионов долларов, но не вам их дали — мы заплатили своим людям и привезли вам стратегию. Мы можем вас даже в командировку свозить, пару раз, если хотите, и это все».
Это один из механизмов. Вы разрабатываете месторождение, загружаете туда свои геологические работы, свои внутренние рабочие группы — и всё это включается в стоимость инвестиций.
По сути, СРП во всём мире превращается в схему, где расходы постоянно раздуваются, нефть выкачивается, а принимающая сторона ничего с этого не имеет.
А потом ещё оказывается, что инвестиций — больше, чем планировали. Всё это раздувается, и в итоге возврат нефти продолжается до тех пор, пока месторождение не выдыхается. А когда оно выдыхается, оказывается, что вся нефть ушла на компенсацию инвестиций.
Это и есть соглашение о разделе продукции. Его придумали в 70-х, не для Казахстана, разумеется, — по-моему, впервые это сработало в Африке. А потом эта схема пошла по всему миру. Потому что это было офигенно выгодно.
— В России СРП тоже применялись?
— Да. Но в России СРП объявили войну в 2003 году. Практически всем.
— Арест Ходорковского — это часть борьбы с СРП? Нам удалось в России уйти от этой схемы?
— Ну, арест Ходорковского — это эпизод в большой перестройке налогообложения нефтяной отрасли. В России удалось уйти от такой схемы. Были мощнейшие суды, в том числе по СРП «Сахалин-1» и «Сахалин-2». Серьёзные разборки, международные арбитражи. Это история о том, как страна сказала: мы расторгаем СРП, переходим на нормальные инвестиционные контракты. Отказываемся от самой модели, от механизмов.
— Но ведь соглашения всё равно продлеваются?
— Да, продлеваются. Вот, например, Chevron забеспокоился, когда мы захотели пересмотреть контракт. Глава компании заявил: «Это цель моей жизни. Пока не заключу — не успокоюсь». Ему крайне важно продлить соглашение, которое, по сути, кабальное для принимающей стороны. А Казахстан, например, не стал бороться. Последнее политическое заявление президента Токаева — о продлении этих соглашений.
Мы, конечно, изображаем, что отвоюем какую-то ставку — на полпроцента, на процент. Но это то, чего боится Chevron: что Казахстан скажет — мы готовы сотрудничать, но не в формате СРП.
Если же Казахстан говорит: «Мы готовы сотрудничать, и это СРП» — это счастье для президента Chevron. Всё, дальше — частности. Он готов завтра сказать: «Я ещё миллиард просто подарю в бюджет». Лишь бы это было СРП, а не другой формат. Потому что этот миллиард, если это будет СРП, он всё равно отобьёт — через наши ресурсы.
Важность условий инвестиций и национальные интересы
— Вы в целом не против иностранных инвестиций?
— Конечно, нет. Смысл имеют любые инвестиции, если договор заключён правильно.
Но иностранные инвестиции — не самоцель. Я исхожу из того, что у государства есть национальные интересы. Ему нужны инвестиции. И если они приходят на условиях, которые этим интересам соответствуют — неважно, откуда они. Главное — чтобы они шли во благо страны. Без проблем. Это могут быть и иностранные, и национальные инвестиции. Неважно.
— После визита президента Токаева в Нью-Йорк, где была встреча с Трампом, сразу появились разговоры о 5000 месторождениях в Казахстане стоимостью 46 триллионов долларов. Это что — новый распил, второй этап колонизации?
— Нет, это вопросы пиара. Нет никаких 5000 месторождений и 46 триллионов. Речь идёт о пиаре страны. Страна должна рассказывать, какая она крутая. Типа 5000 месторождений. Я, знаете, иногда в Казахстане про какие-то месторождения слышу в СМИ — да у нас такие богатства! А потом специалисты между собой сидят и с удивлением говорят: «А ты знал?»
Есть элементы пиара в любой стране. Но таких вкусных, прекрасных месторождений, как в 90-е годы, уже нет.
— То есть, всё вкусное съели? А мечты о 19 редкоземельных металлах?
— Они есть. Вопрос в том, насколько трудно их добывать, являются ли они коммерчески привлекательными, насколько точны эти запасы. С точки зрения недр — да, в Казахстане есть много чего. Но нужно понимать: есть запасы, а есть коммерческая добыча. Это совсем разные вещи.
— То есть, запасы могут быть, но их добыча — нецелесообразна?
— Да, у вас может быть запас чего-то ценного, даже волшебного, но концентрация такая, что извлекать невыгодно. Особенно если речь о металлах — они сложнее, чем нефть.
Нефть — это жидкость: пробурил дырку, она идёт. А металл, как правило, находится в сложных соединениях. Чтобы его вытащить — нужны серьёзные химические и технологические процессы.
Иногда металла вроде как много, но он идёт в таком сочетании с другим, что очистить — замучаешься. Например, олово входит в кристаллическую решётку другого металла, но чтобы вытащить его из этой решётки, нужно выпаривать. Это очень сложный процесс.
— Получается, с одной стороны, металла вроде как много, но он идёт в такой комбинации, что лучше и не связываться?
— Да. Поэтому история, особенно в области металлов, сложная. Это всё гораздо более технологично. Металл вытащить из руды — тяжелее, чем нефть. Нефть либо есть, либо нет. А металл вроде как есть, но может быть в таких условиях, что выковырять его просто невозможно. Или слишком дорого. То есть, овчинка выделки не стоит.
— Если говорить о структуре экономики Казахстана — она так и осталась сырьевой?
— Да. Вообще никак не сдвинулась.
И в этом наша главная беда. Завтра нефть кончится — и все эти торговые дома, банки, телекомы упадут. Сегодня доля торговли — 25% ВВП. Мы этим даже начинаем гордиться: мол, 25%, мы диверсифицированы. Но это торговля не потому, что у нас транзит или мы встроены в мировые потоки. А потому, что к нам приезжают нефтедоллары, которые удерживают слабый курс. И поэтому наши люди могут покупать айфоны, машины и всё остальное.
Через сложную систему экономических взаимоотношений мы всё равно подходим к первоисточнику — нефтяные деньги. И в итоге получается, что вся казахстанская экономика — торговля, строительство и всё остальное — сидит на нефтяных деньгах.
Когда они кончатся, вся экономика просто схлопнется. И олигархи — тоже. Наши строительные олигархи на чём живут? Либо они обустраивают месторождения для Chevron, либо строят дороги и мосты, которые финансируются через трансфер из национального фонда, который собирает эти нефтяные деньги.
Вот закончатся нефтяные деньги — и всё. Нефтяники перестанут заказывать, у государства не будет денег строить дороги, мосты, больницы. Потому что и они финансируются из нефтяных поступлений. Когда всё это закончится — строительство умрёт. Всё умрёт. Ну, скажем так — будет кризис. Понятно, что страна не умрёт. Бог любит эту страну. Но будет серьёзный пересмотр экономических взаимоотношений. И не факт, что все выживут. Когда страна избавится от «голландской болезни» — а рано или поздно нефть кончится — вот тогда и станет ясно, что такое сырьевая зависимость.
— Вы упомянули «голландскую болезнь». Что это за явление?
— Первый раз такая история была зафиксирована в Голландии, в Гронингене. У них открылось большое газовое месторождение, пошёл поток денег. Национальная валюта сильно укрепилась, и внутреннее производство стало невыгодным. Народ начал потреблять, а заводы — закрываться. На их месте начали строить торговые центры. Логика была простая: всё купим.
А потом месторождение кончилось. Экономика перестроилась, заводы закрылись. Пока деньги шли — всё было хорошо. А потом они перестали приходить. И тут все поняли: производить своё не можем, заводов нет.
Торговые холдинги, олигархи — вдруг осознали, что денег нет, народ покупать не может, и всё это — бабах! Торговые центры опустели. Их начали обратно сносить и пытаться строить заводы на их месте.
Вот это и есть «голландская болезнь». Так её и назвали. Когда страна неожиданно получает сырьевые доходы, она начинает уничтожать свою внутреннюю промышленность и экономику. Живёт прекрасно, структура меняется, цены на недвижимость растут. Все счастливы, свои олигархи, кто-то контролирует экономику. А потом сырьевые деньги кончаются — и всё.
— Вы считаете, что Запад недооценил экономические изменения в России?
— Да. Вся история 2014 года, а тем более 2022-го — это большая ошибка Запада, который всё ещё считал, что Россия сидит на нефтяной игле. А Россия… Я делал для этого отдельное исследование. На самом деле с 2010 года Россия целенаправленно перестраивала свою экономику: налоговые манёвры, улучшение работы налоговой службы, переструктуризация налогов — к 2014 году была проделана большая работа.
Девальвация рубля в ноябре 2014 года, когда он упал дважды, политически была подана как происки врагов. Запад записал это себе в зачёт: мол, рубль треснул. Но если смотреть глубже: девальвация валюты — это самая сложная часть лечения «голландской болезни».
Проблема в несправедливом курсе, который мешает развиваться. Девальвация — это болевая точка, через которую надо пройти.
Если посмотреть документы Центробанка и правительства России, они ещё постфактум говорили: в 2015 году рубль отправляется в свободное плавание. Никто не догадывался, что это значит, но на самом деле это была финальная точка выхода из «голландской болезни». И забавно, что рубль отпустили 15 ноября 2014 года, хотя по пятилетнему плану это должно было случиться 1 января 2015-го. То есть, вы финишировали на 40 дней раньше. И эта девальвация — не следствие санкций, а заранее подготовленная болезненная мера.
Российская пропаганда удачно слепила это как внешнее давление, хотя это была внутренняя реформа. Мера болезненная, её трудно продавать населению, но всё хорошо совпало. Запад это «съел как конфетку», не поняв, что на самом деле происходила большая перестройка. Он решил, что «ушатал экономику», а на деле — нет.
Подытоживая: экономическая и монетарная политика России готовилась заранее. Если собрать всё постфактум — реформа ЖКХ, повышение внутренних цен на газ, налоговый манёвр с переносом акцизов, рост цен на бензин — всё это было частью пятилетнего плана ухода от «голландской болезни».
Девальвация 2014 года — это не реакция, а часть общей политики, которую просто продали как внешний фактор.
И дальше, в 2015—2018 годах, всё дочищалось и окончательно перестраивалось. Поэтому к 2022 году, когда на Россию обрушили мощные санкции, ее выживание стало неожиданностью для Запада. Потому что мало кто понял, что экономика России к тому моменту уже серьёзно трансформировалась. Она устояла. Вы вышли из «голландской болезни», перестроили налоговую, фискальную, социальную структуру — внутренне всё было готово.
Поэтому санкции оказались глупыми. Запад снова попался в свою иллюзию, в привычный образ. Он думал, что всё осталось как раньше — «медведь, водка, балалайка». Не стали трудиться, не стали понимать, что на самом деле происходит. И когда всё схлопнулось, когда начался конфликт, они внезапно сказали: «Как это русские устояли? Почему?»
А в отношении Казахстана — ничего подобного не сделали.
— Вы считаете, что с 2020 года Казахстан переживает скрытый экономический кризис?
— Да. Мы с 2020 года находимся в очередном кризисе. Просто не хотим его признать. Мы его всячески заметаем — сделали вид, что пандемия — это мировой кризис. То есть, все внутренние проблемы мы прячем под внешние поводы.
На самом деле, с 2020 года у нас обострение «голландской болезни». Но мы это обострение прячем и обезболиваем — симптомы маскируем. Мы залезаем в кубышку Национального фонда в масштабах, которые раньше были просто невозможны. Просто выгребаем и выгребаем. Беспрецедентно.
Вводим какие-то совершенно дурацкие меры — например, обязательную продажу валютной выручки. Россия вводила это в 2022 году, в условиях войны, и уже отменила. А в Казахстане — до сих пор есть. То есть, у нас с 2020 года идёт обострение, и мы его заливаем нерыночными способами.
И когда нормальный наблюдатель смотрит — он говорит: это какие-то безумные меры. Почему? Мы начинаем с пандемии, потом геополитика, потом разрушение логистических цепочек. Мы прикручиваем всё к внешним причинам.
У нас инфляция стрельнула до 22%. Я слышал аргументацию — это индекс продовольствия, это санкции против России, это логистика. Мы целый год писали официальную риторику: мол, разрушение логистических цепочек. Я уже посмеялся- Россия, которую тупо заблокировали, уже девять месяцев как не ссылается на логистику. Все перестроились.
А в Казахстане — всё ещё инфляция, потому что «логистические цепочки нарушены». Как так? На всей Евразии они восстановились. Только в Казахстане — одном бедном — они не восстановились.
— Насколько сильно Казахстан и Россия повязаны? Насколько мы зависим друг от друга — или, наоборот, независимы?
— Абсолютная независимость — это абсолютное одиночество. Россия и Казахстан — это не просто соседи, это некая общность. В том числе — цивилизационная. Если внимательно посмотреть на карту Евразии, начиная от монгольских завоеваний, то примерно эта структура сохраняется. Столицы менялись — Каракорум, Москва, Петербург. Условно говоря, столица империи Чингисхана (традиционная точка зрения татарских, киргизских и казахских националистов. — прим. EADaily ).
— То есть теперь Москва — столица империи Чингисхана?
— Если смотреть по карте, то границы империи Чингисхана практически повторяют карту Российской империи, которая повторяет карту Советского Союза, а сегодня — карту СНГ.
Тысячи лет мы так или иначе сосуществовали в каких-то единогосударственных образованиях. Северная часть Евразии — от Афганистана и дальше — это кусок, который на протяжении веков то приходит к федерализации, то к централизации. Этот регион «дышит» — то собирается, то распадается. Но цивилизационно — это один и тот же массив.
Любопытно, что граница по Украине проходит примерно по этой тысячелетней линии. Просто меняются столицы. Сейчас — Москва. Когда-то — Каракорум, рядом с Каспием. Потом — столица Золотой Орды. В Российской империи — Петербург, в Советском Союзе — снова Москва.
Если ещё раз посмотреть, дело не в национальностях. Это всегда болезненный вопрос.
— Почему? Разве они не смешивались?
— Конечно, смешивались. Я не говорю, что все вокруг были русские. Или во времена татаро-монгольской империи — все татаро-монголы. Это были многонациональные образования. Сам фактор многонациональности не считался чем-то исключительным.
Эта территория — не Китай, где всё едино. Все китайцы. Не Индия. Все индийцы. Это татары, казахи, русские — некая многонациональная агломерация. Почему она так сложилась — вопрос интересный. Может быть, это то, о чём писал Лев Гумилёв — евразийство. Теория евразийства очень популярна в России. Мы можем спорить о теориях, но я говорю о фактах. Если смотреть на границы Золотой Орды и современные исторические границы — мы увидим, что это, по сути, одни и те же линии, которые не меняются тысячу лет.
Источник: https://eadaily.com/ru/news/2025/10/28/vse-my-vyshli-iz-ordy-krizis-v-kazahstane-i-obostrenie-gollandskoy-bolezni
